Воскресный день в Брюсселе лучше всего провести в Королевском музее изящных искусств, особенно, когда дождь, зарядивший с утра барабанную дробь, не прекращается ни на минуту, меняя лишь интенсивность – от чуть слышного пианиссимо до насыщенного крещендо. Это и стало импульсом для решения отправиться в музей.

Год назад, когда в городе стояла невыносимая июльская жара, я с удовольствием пряталась в его прохладных залах. Спускаясь все ниже по мраморным лестницам в глубину здания, я оказалась тогда на минус восьмом этаже и совершенно одна. В полутемных залах меня встречали с печальной усмешкой поздние символисты и модернисты, воспевавшие в конце 19 века красоту увядания и посвятившие немало времени изображению объектов мертвого царства. Их сюжеты были окутаны тайной и скорбью в сочетании с эротикой.

В названиях картин на разный манер фигурировало слово «Mort», и я почувствовала уже не прохладу музейного подземелья, а настоящий холод – «Мертвая голова Орфея», затонувшая в цветах «Мертвая Офелия» с бледно голубым лицом, «Мертвая женщина» Густава-Адольфа Мосса (дама с лицом Смерти в шикарном легком платье бирюзового цвета, с веером), «Сокровища Сатаны» (аллегория в виде золотого потока из обнаженных тел, совершенство красоты которых скорее пугает, чем привлекает), бюст колдуньи Малефиции в стиле art nouveau без глаз – работа бельгийского ювелирного мастера Филиппа Вольферса, сделанная из порфирового мрамора, слоновой кости и аметиста… В общем тут было, чем восхищаться, забыв о летнем зное наверху, замечая, как время от времени по телу пробегает легкая дрожь.

***

На этот раз, оказавшись в музее, я не спешила к символистам и отложила на потом их гимн прекрасному умиранию, бледным лицам и переходу в царство небытия. В сырую погоду хотелось смотреть на что-то яркое и согревающее душу, поэтому я сразу отправилась к натюрмортам Франса Снейдерса. Вот, где настоящий Праздник Жизни!

Посетителей в зале было немного, и это меня порадовало. Однако очень скоро я стала замечать, что слушаю реплики этих немногих, невольно отвлекаясь от радостного созерцания. Возможно, это связано с особенностями моего восприятия. Я давно заметила, что сильнее реагирую на звуковые сигналы, чем на зрительные, и мой мозг, улавливая речевые модуляции в информационном поле – сразу подключается и записывает. Теперь, как какой-нибудь тайный агент секретной службы, я могу предоставить вашему вниманию звукозапись – аудиодорожку, которая сопровождала меня в тот дождливый день в музее.

***

– Мам, что это?

– Это голландский художник, тут же все написано!

Наклоняясь к этикетке, дама в очках читает вслух: «Снайдерс. 17 век».

– Но я не люблю смотреть на мертвых животных! Может пошли отсюда?

– А ты не смотри на мертвых, смотри на живых! Вот белка живая… и мышка тоже.

– Почему натюрморты обязательно с мертвыми животными должны быть?

– Они тогда охотились. Что настреляли, то и нарисовали потом.

Затаив дыхание дама в очках смотрит на огромную картину фламандского мастера.

– Видишь, сын, голландцы все это жрут, оказывается –  вепря, зайца, косулю, лебедя и тетерева с павлином…

– И собак тоже?

– Ну, не думаю. Собаки же тут живые.

– Пошли уже отсюда!

– Федор! Смотри на искусство! Мы заплатили за билеты, значит будем смотреть все что тут показывают.

– Но мы так не договаривались!

– Ой а это у нас кто? (Читает этикетку) Рубенс! Ну я так и подумала, что это он. Да! Колоссально! Размеры – царские конечно!

Переходя из одного зала в другой, я снова оказываюсь вблизи этой пары. Мать деловито обходит экспонаты, читает этикетки, а сын – парень лет двадцати – чаще оказывается поодаль. Видно, что музейная обстановка не доставляет ему особого  удовольствия.

– А вот и Питер Брейгель Первый! Интересно это у них оригинал или копия? – обращается мать скорее к себе самой, вполголоса.

Она пристально рассматривает картину «Праздник вина Сен-Мартен». (Я тоже рассматриваю. Люблю ее давно).

– Они там что – действительно так напивались тогда? Гляди-ка! И младенцу мамаша вино дает попить из тарелочки! Вот умора!

Эту реплику никто кроме меня не слышит. К счастью, я не вовлечена в разговор, потому что веду себя, как иностранный шпион, изображающий глухонемого.

***

Сын Федор, оставив мать с Брейгелем, перешел в соседний зал, где представлены более древние мастера. У одной из картин в этом зале стоит пожилая пара, тоже русскоговорящая.

– А зачем они рисуют карликов? – спрашивает свою спутницу мужчина с двойным подбородком и щурит глаза в очках с толстыми стеклами. Его крупный крючкообразный нос почти касается картины.

– Это не карлики, Миша! Это дети.

– Ну ты скажешь, тоже! Какие ж это дети, посмотри на их лица! Все страшные!

– В средние века детей так изображали, как взрослых. Такая была манера. Видишь – они на руках сидят и маленькие…

– И что это, красиво? Зачем уродов рисовать, я не понимаю! – возмущается Миша. – Не умеешь – не рисуй! Я так считаю. Ты мне можешь сказать, что мы тут делаем, вообще?

Эти двое, похоже, ведут себя, как участники ролевой игры «Мать и дитя» – подумала я и перешла в следующий зал.

***

Девушка в бейсболке, из которой торчит хвост выкрашенных блондинистых волос, гордо прохаживается по залам под руку с высоким лысоватым мужчиной. За ними следует еще одна женщина постарше, на каблуках. Обе дамы внимательно слушают своего спутника, одобрительно кивают и посмеиваются в ответ на его шутки. Несмотря на некоторую усталость они стараются выглядеть непринужденно.

– Может уже пойдем – обращается женщина на каблуках к своим друзьям. Уже итак находились!

– Сейчас, Людок! Вот еще сюда заглянем! – говорит молодая в бейсболке.

Все трое останавливаются возле картины Брейгеля «De Toren van Babel» и замолкают на мгновение.

– Ой! Как красиво! – восхищается старшая.

– Эта картина  называется «Вавилонская башня» – комментирует мужчина, демонстрируя дамам свое знание иностранных языков.

– Очень красиво! Только я не поняла почему тут написано «Babel»? – спрашивает старшая.

– Буквы  «V» у них тогда не было. Поэтому «Вавилон» читался как «Бабилон».

– А! Понятно!

– Это между прочим очень известная картина, – продолжает вести экскурсию мужчина. – Она написана на тему библейской притчи.

– Котя! Расскажи нам! – почти мурлыча говорит молодая девушка в бейсболке и слегка облокачивается на плечо лысоватого мужчины.

– Ну, короче, они там строили город. И кому-то в голову пришла идея выстроить высокую башню. Такую высокую, чтобы до небес доставала! А Богу это конечно не понравилось и он сказал: «Так нельзя!  Отныне вы все будете говорить на разных языках»! Ну они, типа, до этого говорили на одном языке  – на латыни. И все друг друга понимали, а потом вдруг перестали. Так что эта затея со строительством башни провалилась. Они ее так и не достроили.

– Надо же, на латыни! А сейчас на латыни кто-то говорит? – спрашивает молодая красавица.

– Сейчас, кажется, только в Румынии говорят. Там он еще как-то сохранился, – задумчиво произносит мужчина, не отрывая взгляд от картины. –  Румынский язык очень похож на латынь.

– Да! Картины у них красивые, ничего не скажешь. Но Нам их не понять! – пафосно произносит старшая.  – Они совсем другие! И языки тут ни при чем.

Женщина глубокомысленно вздыхает.

– Ну что? Может уже пошли? – говорит она, переминаясь с ноги на ногу.

– Да, Людок! Пошли! – соглашается ее подруга и все трое направляются к выходу, не теряя чувства собственной важности.

***

Конечно в тот день мне встречались не только русскоговорящие туристы. Были среди посетителей и франкофоны, и англичане, и японцы. Но мое звукозаписывающее устройство слабо улавливает сигналы на английском, совсем не понимает на японском, а французский распознает на очень примитивном уровне, чего совсем не достаточно для репортажа из Королевского музея изящных искусств в Брюсселе.